После того, как моя историческая драма «Ермак» была поставлена в Омском театре драмы и в других театрах, заслуженный деятель искусств РСФСР Л.М. Меерсон, знавший и любивший романы Достоевского, стал настойчиво советовать мне написать пьесу «Великий каторжанин». На этом же настаивал мой старший друг и наставник в историческом краеведении А. Ф. Палашенков. И я уже съездил было в Москву, Ленинград. Семипалатинск — в места пребывания великого писателя. Но Меерсон отправился возглавлять театр в другом городе. А другим омским режиссерам Достоевский был безразличен…
И вдруг в июле 1968 года позвонил мне А.Ф. Палашенков:
— Приезжайте! Прибыл интересный для вас и весьма желанный гость! В музее он нас представил друг другу.
— Знакомьтесь! Это — родной внук Федора Михайловича Достоевского, мой двойной тезка. Тоже Андрей Федорович.
Пожилой, сухощавый человек учтиво и негромко пояснил:
— Приехал в Омск после Семипалатинска. Там тоже хлопотал об открытии музея Федора Михайловича. За этим, собственно, и в Омск…
В течение двух дней дважды у нас были с гостем продолжительные беседы. Суть их я изложил в книге «Учись понимать прекрасное». По моей просьбе кинооператор Омской телестудии В.А. Владимиров сфотографировал в обществе внука Достоевского нас, группу омских литераторов и издательских работников.
В шестидесятых годах еще стойко бытовали предубеждения и пренебрежение к Достоевскому. В конце сороковых вышел из гулаговского заключения на поселение в Омскую область крупный ученый европейской известности Франц Петрович Шиллер, автор трехтомника «История западноевропейской литературы нового времени», соратник Луначарского. На мой вопрос тогдашнему ректору Омского пединститута И.И. Орехову, отчего Шиллера не взяли преподавать в пединститут, мне было сказано.
— Он приходил к нам наниматься. Но обком и госбезопасность запретили брать его, чтобы не протаскивал «достоевщину»…
Отношение к «достоевщине» сохранялось и в момент приезда в наш город внука писателя. Министерство культуры РСФСР разрешило открыть музей Ф.М. Достоевского в Омске только через 13 лет после приезда А.Ф. Достоевского в 1983 году.
Из первой же беседы с внуком писателя выяснилось, что он — коренной ленинградец, инженер-гидротехник. В Великой Отечественной войне участвовал добровольцем в народном ополчении под родным городом. Я спросил его:
— Ваши однополчане и фашисты, что стояли в своих окопах напротив вашей дивизии, знали, что вы — внук Достоевского?
— Знали. Фашисты — от пленных из нашей дивизии.
— И как они на это реагировали?
— Напечатали листовку, обращенную ко мне, да и к другим нашим бойцам с предложением переходить на их сторону. Сбросили листовку с самолета на наши позиции. В ней надергали довольно ловко из «Дневника писателя», из других произведений Федора Михайловича некоторые горестные и критические замечания его о русском народе. Эпилепсия, которой страдал дед прежде, как и ужасы каторги, не прошла бесследно… Бывали у него периоды депрессий, особенно после проигрышей в рулетку. В те печальные моменты, в пору безденежья, вырывались из-под его пера пессимистические мысли, например, о чертах обломовщины, о пьянстве на Руси. Вот из них-то и были подобраны цитаты в этой листовке…
— А как реагировали ваши однополчане на «послание с неба»?
— Это было поразительно, шок! Ведь никто из моих однополчан не знал толком творчество деда, поскольку его произведения были изъяты из школьных программ. Мой товарищ, с которым я стоял плечом к плечу в строю, пожилой казанский рабочий-татарин, приехавший перед войной на стройки Ленинграда, был неплохим человеком. Я уважал его за то, что он добровольцем пошел защищать мой Ленинград. Ему отдавал свои пайки: и наркомовские сто граммов, и пачку махорки. Одной шинелью мы укрывались, из одного котелка хлебали щи — кашу. А, прочитав листовку, товарищ мой яростно изматерился и закричал: «Сволочь был твой дед! Тоже, однако, фашист!»
У меня от горькой обиды даже слезы потекли. Вспоминал описанное дедом в «Мертвом доме», как в омской каторжной тюрьме его. дворянина, сперва с лютой злобой встретили кандальники.. Но я не держал на своих однополчан обиду.
Все это внук Достоевского говорил А.Ф. Палашенкову и мне столь взволнованно, что я даже пожалел, что затронул такую, глубоко личную тему, потрясшую его в окопах под Ленинградом. И потом, чтобы несколько изменить направленность нашей беседы, спросил:
— Андрей Федорович, кто пустил гулять по свету этот вульгарный и нелепый термин — «достоевщина»? Ведь так по аналогии можно придумать «шекспировщину», «толстовщину»!..
— Сперва Горький, а потом Луначарский Последний даже заявлял: «Достоевский, конечно, гений. Но это больной гений наш…» Он намекал на эпилепсию и на то, что мой дед якобы душевно ущербный, с психической аномалией.
— Но теперь-то, после Великой Отечественной войны, после двадцатого съезда, кто-нибудь в высших эшелонах власти знает и ценит творчество Достоевского?
— К сожалению, немногие! Руководитель отдела культуры ЦК партии Поликарпов высоко ценил деда. Но Поликарпов из-за тяжелой болезни отошел от активных дел. Однажды побывал я у министра культуры Екатерины Фурцевой по изданию собрания сочинений деда. Но она отнеслась к наследию деда сдержанно, даже холодно. Говорила со мной неохотно… А тех. кто продолжал хулить писателя-классика, было много!
Тот же роман «Бесы» долго не печатался в СССР. Из всего написанного Достоевским в 1936 году вышла в свет только «Неточка Незванова». А в 1937-м «Униженные и оскорбленные». А потом вообще наступил фактический запрет на публикацию его трудов. По-прежнему Достоевский был выброшен из школьных программ по литературе.
— И кого же так прогневили «Бесы»? Может, кого-то из вождей?
— Вы близки к истине! Дело в том, что в «Бесах» явно просматривался конкретный человек как прототип главного беса романа. Это был скандально известный бунтарь — экстремист уголовного типа, студент Сергей Нечаев, создатель заговорщицкой группы «Народная расправа». Нечаев убил по подозрению в предательстве своего друга по тайной организации, тоже студента. Иванова Убитый был против бандитских методов террора. Нечаевщину осудили Маркс и Энгельс, русские революционеры. И Достоевский с омерзением говорил о нечаевщине, о безнравственном терроризме.
Суть еще состояла в том, что Сталин в молодости, став социал-демократом, организовал и возглавил ограбление Тифлисского банка. Это по-научному называлось «экспроприацией для нужд партии». Горький и Луначарский прекрасно знали об этом факте в биографии Сталина. И потому после прихода генсека к власти препятствовали публикации «Бесов».