Всего десять лет прошло после того сумасшедшего августа. Или уже десять лет. Хотя, в прочем, это и не важно. Главное, магия круглой даты заставляет вдруг остановиться, оглянуться и удивиться: неужели это мы были тогда, в 1991-м?
Неужели это мы, всей страной прильнувшие к телевизорам, мучительно пытались понять: что реально происходит там, в Москве, пока бесконечно передают «Лебединое озеро»? В чем смысл ничего не значащих слов о порядке и организованности, с трудом произносимые Язовым и Пуго? Что теперь будет?
«ГКЧПисты» казались больными. Их нервозность и неуверенность в себе не могли скрыть даже ухищрения телевизионщиков. (Или, может быть, наоборот, испугавшийся, как и все в стране, безымянный московский телеоператор, преодолевая испуг намеренно останавливал видоискатель на мешках под глазами, на дрожащих пальцах «путчистов»?)
Москва бурлила. Сибирь молчала, напрягшись, как зверь перед прыжком. Откуда-то изнутри, из родительской, наследственной, памяти, лез мерзкий страх: «Неужели опять «шаг вправо, шаг влево — расстрел»? Опять глухота безвременья, от которой уже начали немного отвыкать за годы перестройки?» И упрямое, яростное внутреннее сопротивление: «Нет! Ни за что! Лучше — что угодно, любой бардак, любая гражданская война».
В те годы я работала в «районке» под Красноярском. У каждого второго из моих знакомых в родне — репрессированные. Ведь сибирская интеллигенция, как известно, и создавалась через «зоны». Из тех, кому некуда было возвращаться после лагеря. А сибирская деревня принимала любого, лишь бы человек был хороший.
Утро 19-го. Ничего не понятно. Директива райкома — срочно готовить выпуск с заявлением ГКЧП. Пространное, бестолковое заявление, которое по объему займет всю газету. «А может, не надо? — спрашиваю редактора. — Номер ведь уже почти готов». «Новостей нет, вот и «забьем первую — отвечает он. — И потом — сам первый сказал печатать».
Значит, сидим, курим. Новости делать не надо — поэтому никакой обычной редакционной лихорадки.
«Начнется стрельба — уйду в тайгу. У меня заимка под Кедровым» — говорит редакционный шофер. Над ним смеются: «Партизанить собрался, что ли?»
Заведующий сельхозотделом нашей газеты — Петя Миллер. Немец из бывших поволжских. Родился практически в «зоне». Отца посадили, мать поехала за ним, работала вольнонаемной в соседнем поселке. Когда отца перевели в «расконвойные» (что-то вроде нынешней «химии»), родился Петя. Вырос, закончил сельхозинститут, но той детской лагерной жизни коммунистам не простил. Умудрился одно время работать начальником районной сельхозхимии, не будучи членом партии. В те времена — случай исключительный.
Миллер сидит хмурый. «Петь, а ты чего по поводу всего этого думаешь?» «Чего думать? Опять уборочную сорвут, с…» Дальше — непечатное. «Причем тут уборочная?» «Как при чем? Как ты думаешь, мало, что ли таких вот «партизан» по Союзу? А Транссиб — один. А запчасти к тракторам — из Белоруссии.»
Потом — словно плотину прорвало. По телевизору показывали съемки репортеров BBC — толпы на улицах Москвы, в которых вязнут военные машины, недоумевающие лица солдат, окруженных кричащими что-то интеллигентными старушками (слова не разборчивы, только голоса — пронзительные, плачущие). Ельцин на трибуне. Похороны тех троих ребят, которые оказались единственными жертвами путча.
Что самое смешное, заявление ГКЧП мы опубликовали. Наш редактор, на свое несчастье, оказался исполнительным и оперативным. Но не настолько, чтобы поспеть за скоростью смены властей. Газета прошла к читателям, когда путч уже закончился. История развернулась на 180 градусов, и на нас с нашим редактором испугавшийся «в другую сторону» прокурор завел уголовное дело «по факту поддержки ГКЧП». Это тоже было очень страшно. Правда, потом Ельцин сказал о недопустимости «охоты на ведьм», и дело закрыли.
А потом… А потом прошли 10 лет, и мы сегодня совершенно другие. Главное — разучившиеся бояться. Можно писать все, что угодно, лишь бы не очень врать. Вопрос в том, заплатят тебе гонорар или нет, есть ли деньги у издателя, или нет… Но это уже совершенно другая история.