Воспоминания этих людей очень важны для нас. В них отражена судьба не только конкретного человека, но целого поколения. Мы расскажем о судьбе Ирины Александровны Хилковской, чьё детство прошло в блокадном Ленинграде. Вернее, так: послушаем её воспоминания о том суровом времени.
Мама умерла молодой
Ирина Александровна родилась 28 декабря 1929 года в Ленинграде, в интеллигентной семье. Детство ее прошло на Васильевском острове, в одном из центральных районов города на Неве.
О своих родителях мало что могу рассказать, — сокрушается Ирина Александровна. -Папу вообще не знала, вероятно, родители развелись, когда я была ребенком. Меня в основном воспитывала бабушка. А мама умерла в 32 года, когда мне было всего 12 лет. Что я могу о них помнить? Но я помню нашу семью — бабушку, дедушку, маму. Мы относились к служащей интеллигенции, жили в хорошем доме на 12-й Линии, он пострадал от бомбежки, но был восстановлен и сохранился по сию пору. Только нашу семью там никто уже не помнит. В общем, жила одна среди взрослых, у мамы я была единственным ребенком.
Бывшая ленинградская девочка с трудом помнит многие подробности былого — больше не в деталях, а в связи с теми эмоциями, которые отложились в ее душе на всю взрослую жизнь.
Дедушка Никанор Павлович к началу блокады уже умер, я жила с бабушкой, маминой мамой, — рассказывает Ирина Александровна. — Многих детей эвакуировали в июле 41-го года. Я оказалась в составе группы в 20 километрах от Валдая. Но мама меня отыскала и привезла 5 сентября в Ленинград обратно. Через три дня началась блокада. Я так и не знаю, кем работала мама. Она была очень занята, редко появлялась дома, иногда приносила немного сухого молока и сухарей. Мама умерла 19 января 1942 года, на Крещение. Умирала в сознании, перед смертью о чем-то говорила с бабушкой. Она была спокойна за меня, потому что оставалась бабушка Евдокия Александровна, которая работала врачом в больнице имени Веры Слуцкой. В феврале 43-го немцы устроили артобстрел. Когда бабушка узнала, что в 30-е отделение милиции попал снаряд, прибежала домой, чтобы спасти меня. Я под кроватью спряталась. В наш дом тоже попал снаряд. Разрушило квартиру. Меня в больницу унесли — задело ногу. А бабушка мне накануне сказала: «Ирочка, еще немного, и мы должны эвакуироваться из Ленинграда». Но от взрыва она погибла, и я осталась совсем одна.
Как выживали
Самые страшные месяцы блокады — ноябрь-декабрь 41-го и январь-февраль 42-го. Ирина Александровна не может рационально объяснить, как она выжила в одиночку после смерти родных.
Наверное, Всевышний меня пожалел, — грустно улыбается она. — Помню, как в сентябре 41-го Ленинград горел. Даже дети тушили зажигательные бомбы. Ни о каких продовольственных Бадаевских складах, что они сгорели, мы не знали тогда. Теперь-то я задним умом понимаю, что это происшествие сразу сказалось на обеспечении жителей продовольствием. В начале блокады по хлебной карточке рабочий получал 800 граммов, служащий — 600, а иждивенцы и дети по 400 граммов, но это продолжалось всего два месяца. А потом сразу всех иждивенцев на 125 граммов перевели.
Училась я в 36-й ленинградской школе на 10-й Линии. Своей дочери Тане показывала ее, потому что напротив два дома Романовых, они, кстати, во время войны не пострадали.
Я даже помню свою первую учительницу, Полину Яковлевну Гинзбург. И до сих пор у меня в памяти отложилось вот это объявление по репродуктору: «Говорит штаб противовоздушной обороны Ленинграда! Воздушная тревога! Школы и больницы покинуть! Всем в бомбоубежище!»
Потом уже до объявления тревоги мы приходили в бомбоубежище и там занимались на уроках. Учительница нам задавала вопрос, как мы относимся к Седьмой симфонии Шостаковича, сочиненной в начале блокады. Ответом было гробовое молчание. Один мальчик поднял руку, не из нашего класса. Детей уже мало ходило — кто-то умер, кого-то не пускали, кого-то эвакуировали. Находилось несколько классов в бомбоубежище. «О какой симфонии вы говорите? Для меня самая дорогая музыка — это отбой воздушной тревоги», — сказал этот мальчик. Действительно, была такая мелодия при отбое тревоги.
На уроках нам давали кусочек дуранды. Знаете, что это такое? Это жмых для лошадей — там всякая бяка намешана. Жевали дуранду, как жвачку сейчас, потому что ее немыслимо было есть.
Подруга детства
Пик смертей пришелся на период с ноября 41-го и до середины 42-го. Умирали везде. Стоишь в очереди за хлебом, за тобой человек — голову набок склонил и упал. Вот так. Вы не представляете, сколько было покойников. На кладбище как дрова лежали, штабелями.
Ирина Александровна качает головой — неужели все это на самом деле было? И вновь продолжает свой рассказ:
Помню, дали нам мыло хозяйственное. Один кусок делили на 20 маленьких кусочков. В ЖЭКе получила талон в баню, она располагалась на 17-й Линии. Если от блокады одно из незабываемых впечатлений — покойники на Смоленском кладбище, то баня… Я чуть не упала, когда зашла в мойку. Везде были живые скелеты, сплошь одни дистрофики.
Мою лучшую подругу звали Аря Шиханова. Ариадна. Она жила по соседству, мы учились в одной школе, вместе коротали время. У каждого магазина были толкучки, там меняли вещи на продукты. Тетя Вера, мать ее, дала мне какую-то безделушку, я ее обменяла на котелок картофельных очисток. Быстро вымыли очистки, через мясорубку пропустили и на буржуйке напекли лепешек. А на другой день была очередь Ари идти к магазину. И Аря пропала. Навсегда.
Не знаю, что могло случиться. Со слов других людей, в романовских домах потом нашли много человеческих костей, много одежды… Кошмар… Ее мама, тетя Верочка, сошла с ума, а брат попал под трамвай. Отец Ари, капитан первого ранга, погиб на фронте. У меня не осталось даже фотографии моей единственной подруги детства. И фотографий моих родных тоже не осталось.
Другая жизнь
В 44-м попала в детский приемник. Это уже после снятия блокады. В детприемнике были какие-то блатные тетки, там мне дали фамилию Соколова. Хотя дедушка с бабушкой носили фамилию Федоровых, и мама тоже. Видимо, из-за отсутствия у меня документов. Ведь я осталась круглой сиротой в 13 лет. Нас повезли в Тихвин, но вскоре я вернулась. Победу встречала в родном городе. Как-то мы с дочерью Таней по приезде в Ленинград ходили в наш бывший дом — его, конечно, восстановили. Увы, никто не знал про живших здесь Федоровых -дедушку, бабушку. В 91-м году я поехала получать почетный знак «Жителю блокадного Ленинграда». Нашли ведь домовую книгу. Там написано: семья умерла в годы блокады.
Как мы смогли выжить? Потому что помогали друг другу. Помню, однажды нашла клей столярный в коробке из-под обуви дома, поделилась с соседями. Из клея сварили «холодное». Развели, как положено, и каждый стоял у своей тарелки. Клей переваривали взрослые, сама я не делала. Так поступали все, кого я знала, — Ирина Александровна в этом месте вновь грустно улыбается.
Ее жизнь в Омске тоже заслуживает отдельного рассказа. Женщина подчеркивает: здесь она оказалась по воле обстоятельств. В начале 50-х Ирина работала бригадиром на обувной фабрике «Скороход». Была замужем, воспитывала дочку (дочь Татьяна живет сейчас с ней, а сын в Петербурге). Супруга как специалиста распределили в Омск, закрытый тогда город, откуда уже уехать назад они не могли. Так и остались здесь, всю жизнь вместе с мужем Артуром Витальевичем проработали на заводе имени К. Маркса. Вот такой оказалась судьба у девочки с Васильевского острова.