Ангелы ночной дороги, и звёзды над головой, и жёлтые огни фар выхватывают из темноты дрожащие силуэты. Машины — мимо, мимо, мимо, пока не стемнело. Их поглощает бескрайняя казахская степь. Омск за спиной, в ста километрах, куда ему угнаться за мной, он погружен в трясину, в мелочи ненужных проблем, а я здесь, навстречу закату, нас разделяет долгий взгляд бога, тысячи километров космического пространства, жизнь и смерть цивилизации, погребённой под серым асфальтом трассы.
Вот остановилась до Петропавловска легковушка с угрюмым молчаливым водителем. А другого и не надо. Можно погрузиться в уютный мир мыслей, насладиться свободой, мечтать в полёте на огромной скорости по ночному шоссе.
Петропавловск, стоянка, ах, какая удача — драйвер, один, до Кургана. Илья — веселый глуповатый мужик с круглой физиономией, в которую вклеены маленькие серые глазки. Разговор — груз, гаишники, женщины — все его женщины из прошлого — маленькие осколки памяти, он берёт от жизни всё, что она протягивает ему на ладонях, и этого вполне хватает, и сейчас она протянула ему меня — собеседника на ночь, спасая от опасности уснуть за рулем.
Великий бог Джа, бог всех плывущих по течению, словно щепка в бурлящем потоке, спасибо тебе за то, что ты послал мне этот Камаз.
Мы комкаем беседу, выбрасываем её за окно и создаем заново, мы купаем её в сигаретном дыму, мы освещаем её нашими улыбками, мы говорим, говорим, говорим, и каждое слово длиною в несколько проеханных метров. Но мне уже скучно, пара анекдотов и я замолкаю, глаза слипаются, оставляю его одного бороться со сном под убаюкивающий шепот дороги.
Он включает музыку, громкое техно колотит по ушам, тыц-пыц — пара клавиш на синтезаторе рождают очередной хит на неделю, тыц-пыц — пара фраз, ещё один, и ещё, они вылезают из конвейера, чтобы разлететься по миру на магнитных пленках, рвать воздух из ларьков звукозаписи, на дискотеках, вонзаться мне в уши, отгоняя сон.
— У меня есть кассета. Может её послушаем?
— Давай.
У меня Дорз, два первых альбома. Чарующий голос Моррисона выводит по-английски:
Ты знаешь, день разрушает ночь,
Ночь убивает день,
Попытайся убежать, попытайся спрятаться,
Прорвись на другую сторону.
Он зовет за собой, туда, в мир фантастических образов, одинокий поэт ищет отблески огней древних шаманов на городских улицах. И мир превращается в сон, реальность исчезает, растворяется в ночи, и я мчусь по темной трассе навстречу неведомому. Рядом сидит водитель, неподвижный как каменный идол, нас отделяет невидимая пелена, мы — по разную сторону сна, я лечу по дороге, ведущей в никуда, падаю вниз ослепительной вспышкой, словно падает звезда, всего лишь нота бесконечной мелодии, всего лишь горячее дыхание пляшущего бога, всего лишь призрак во мраке. Оглянись и ты увидишь меня за своей спиной, я ухожу по дороге в страну грёз, чтобы вернуться за тобой, когда полная луна покажется на небе. Ты ждешь, моя темноволосая фея, ты надеешься все эти годы, холодные годы одиночества, и я ищу тебя в этой ночи, и голод гонит меня вперёд.
В человеке живет жажда. Неутолимая жажда жизни, жажда настоящих переживаний, то неосознанное чувство, которое вырывает людей из тёплых квартир и швыряет в бурлящую пучину, холодный ветер в лицо, пугающая неизвестность за пеленой мрака. Это чувство невозможно уничтожить. Можно загнать его вглубь, в далекие тайники души и закрыть там на замок, но сколько не уничтожай этот внутренний источник, наполняющий человеческую жизнь, сколько не забрасывай его камнями, он может вырваться в любую минуту и разлиться в душе обильной полноводной рекой и понести за собой вдаль, к огромному прекрасному морю, где ночь окутывает город саваном тайны, где тела сплетаются на горячем песке и белоснежные паруса танцуют на волнах далеко на горизонте.
Но чаще бывает так, что он вырывается бурлящим потоком, захватывает всю накопившуюся в душе грязь, и несётся вперед, разрушая всё на своем пути. Тогда из одушевляющего он превращается в разрушительный, вместо жизни несёт смерть и горе тому, кто, не имея достаточных сил, посмеет встать на его дороге. Раковая опухоль насилия на теле мира, мертвая ткань изломанных жизней.
Ранее утро. Выхожу из кафешки, подкрепившись хлебом и пакетом вермишели быстрого приготовления (еду я ношу с собой, кипяток можно попросить в кафе, а если нечего есть — можно попросить у них хлеба.), чувствую как приятная сытость расползается по телу, выхожу в дождь, и холодные капли бьют в лицо. Курган в нескольких километрах слева, видна лишь россыпь огней, выгоняющих из домов и улиц утренний полумрак. Пары часов легкого сна в кабине вполне хватает, ночевать я буду в Челябинске, а если повезёт, то в Уфе.
Я пьян, пьян трассой, и дождём, и свободой, и музыка несётся в воздухе: весёлый августовский блюз с вокалом проезжающих мимо машин. Алый солнечный диск причудливо окрасил тучи на востоке, там, в небе, огромная далекая страна со счастливыми обитателями, они пьют чистые дождевые капли и бегают голые по облакам, они не знают наших никчемных проблем и дрязг, их не засасывает в ржавую воронку быта, у них нет ни боли, ни страха, ни стыда, у них есть только небо, и небо дарит им жизнь. Может быть кто-нибудь из этих облачных эльфов сейчас машет мне рукой и желает удачи, я помахал ему в ответ — замерзающий бродяга на дороге, но холод в кайф, и дорога в кайф, и жизнь — это просто потрясающе — разноцветный фонтан бьёт из земли между одетых молодою листвою деревьев.
Через полчаса новенькая Лада тормозит, скрипя шинами по шоссе, в воздух летят брызги из маленьких луж, подбегаю:
— Подбросите?
— Куда?
— В сторону Челябинска.
— Только двадцать километров.
— Подойдет.
— Садись.
Сажусь. Водитель — парень лет тридцати с открытым лицом и живыми глазами, заинтересованно спрашивает:
— Куда едешь?
— В Москву.
На его лице такое выражение, словно я превратился в дым.
— С-с-с-вш-ш-ш. Ну ты даешь! В Москву, — хмыкает. — И откуда?
— C Омска.
— Ф-ф-ф-с-с-с. — Пауза на несколько секунд. — Путешествуешь?
— Путешествую.
— Молодец, — уважительно. Он явно не сталкивался никогда с автостопщиками, и идея ему понравилась.
— А в Москве кто?
— Друзья, — вспоминаю дружескую улыбку Олега и весёлый смех Ани, и в душе загорается тёплый огонек.
— Ну ты даёшь! Вот бы мне так махнуть. — Он задумывается на минуту — А почему бы и нет? Отпуск в июне, рюкзак на спину — и вперёд. А? — Вопросительно смотрит на меня, он уже в пути, стоит на обочине и глотает свежий воздух трассы.
— Конечно, езжай. Это же просто.
— Действительно просто. Ездят же люди. А спишь где?
— В лесу. С собой спальник и полиэтилен. В кабинах. В городах можно, если есть, у кого остановится.
— Еда с собой?
— С собой.
— Ну всё. В июне собираюсь и еду.
Между нами устанавливается тёплая душевная близость, некое внутреннее понимание, легкость, такое бывает, если встречаешь автостопщиков на трассе, редко такое бывает с водителями. Он протягивает руку:
— Андрей.
— Игорь.
Мы болтаем о погоде, о городах, о Питере — он бывал в Питере, и оба согласны с тем, что Питер — лучший город на свете. Где реки в гранитных нарядах изгибаются меж каменных мостов, и архитектурный праздник выложен мозаикой правильных геометрических узоров. Кто-то скажет — холодом веет от этого города, но нет, от этого города веет мечтой. Тени Пушкина и Северянина за деревьями Летнего Сада. Пройдите по Невскому на Дворцовую Площадь и почувствуйте дух Питера, трехвековая история страны разворачивается перед вашими глазами, силуэты Гоголя и Достоевского возле Исакия, молодой Гребенщиков беседует с Бодхидхармой на ступенях Казанского собора, праздник цветов и музыки, хиппи, Ротонда, рок-н-ролл. Я знаю — в эту поездку я обязательно побываю в Питере, вдохну его запах — сырой запах моря. Встать на колени перед Финским заливом и молится Питеру, морю, каменным стенам, что хранят в себе великие легенды.
Питер. Москва. Волга. Южный Урал. М5. Всё ждет меня впереди. Весь мир на дороге. Моё сердце — это трасса на запад.
Он выбрасывает меня на стоянке, сворачивает вправо, а я иду проситься в КАМАЗы. Три четырехколесных грузовика важно стоят на асфальте, они-то знают, что такое дорога, они побывали во многих городах, многое видели, и, может быть, ни один автостопщик мечтал попасть в их тёплые кабины. Два — с челябинскими номерами, один — с московским. Подхожу к этим монстрам дороги, здороваюсь с ними, но водители не берут, и остается идти стопать за стоянку.
Я застрял. Стою часа полтора, утренний поток машин упрямо проносится мимо, что, неужели так тяжело подвезти, ну куда же ты, один ведь едешь, взял бы и подбросил — чуть слышно шурша колесами, проскальзывает иномарка. Ветер постепенно развеивает тучи, жёлто-красный солнечный диск показался из-за серых глыб. Солнце-солнце, пошли мне машину. Солнце-солнце, пошли мне машину. Поток редеет, я начинаю скучать. Сажусь на рюкзак, открываю Гессе, и тоскливое одиночество Степного Волка проникает в меня со страниц. Стопаю, сидя, одиночки-легковушки, нехотя встаю, когда несколько автомобилей подряд. Усталость наваливается тяжёлым грузом, клонит в сон, машину мне, машину, собственный крутой мэрс с личным шофером и обнажённой негритянкой на заднем сиденье. И из динамиков негромко Pink Floid, «Wish you were here», бутылка красного вина, все это взболтать, посолить, поперчить, и хавать, не торопясь, до самого Челябинска. А потом сжать в ладони и пластилиновым шариком закинуть в ближайший овраг. В Челябе припереться на флэт: в крутом костюме, при галстуке, пальцы в перстнях, во рту сигара, но, грязный небритый-нечесаный за плечами рюкзак, рваные кроссовки, и сказать: «Здрасьте, пипл. Меня зовут Эклектика». Нелепо. Чушь.
Бывает стоишь так часов по пять.
Ещё пара легковушек и ЗИЛ.
Т-а-а-к, бедный Гарри хочет покончить жизнь самоубийством. Я ему сочувствую. Мне нравится Степной Волк, несмотря на всю немецкую занудливость Гессе, книжка затягивает, меня уже больше интересует судьба Галлера, чем машины, что пролетают мимо. Всё равно не возьмут.
На стоянку, пофыркивая, подъезжают два КАМАЗа. Иду проситься без всякой надежды, почти уверенность, что облом. И впрямь облом, он — в легких кивках голов драйверов, тупых безмозглых голов, у них не хватает ума даже на то, чтобы подобрать автостопщика.
«А почему я должен подбирать этого паренька. Шатается тут какой-то неизвестно кто, бездельник поди, бродяга, на Челябинск ему видите ли приспичило. Пусть деньги зарабатывает и катит себе хоть на Мадагаскар» — вот так, наверно, он думает, или что-то в этом роде. А говорит он попросту: «Нет» — угрюмо. Можешь, паренёк, отваливать.
А, может, он хороший. Возвращается с какого-нибудь бог знает где, усталый, всё осточертело, не хочется никого видеть в этой чёртовой кабине. Молча рулить и глядеть на дорогу, думая о своём, пока за сиденьями дрыхнет напарник.
В общем, возвращаюсь назад, читаю, стопаю. Наконец-то. Старенький Москвич, за рулем пара лет сорока.
— В сторону Челябинска подкинете?
— Садись.
Втаскиваю рюкзак и сажусь. Гарри встречает Гертруду.
Что мы знаем о мире? Что мы видели? Обломки древних поселений возрастом в сотни человеческих жизней, древние храмы, занесённые землёй, папирусы, которые рассыпаются в пыль от одного лишь прикосновения. И люди, люди, люди. Память камней. Когда-то по этим дорогам проходили орды кочевников: тысячи всадников, несущих смерть — они идут на запад, в неведомые земли — плач городов, распятых под звон колоколов, предсмертный крик младенца; они приходят ночью, когда все ещё спят — тысячи убийц возникают неизвестно откуда, и уходят с утра, оставляя лишь гору обугленных трупов.
Курганы в степи.
Спать. Бросить туловище на рюкзак, благо сижу сзади, и проспать ближайшие километров сто.
Опять кафешка и вермишель. Опять не берут камазисты.
Минут через десять тормозит ЗИЛ, залезаю в кабину и натыкаюсь на обычный вопрос:
— Куда едешь?
— В Москву.
Старик-водитель показывает пальцем на рюкзак:
— С такой большой хуйнёй и в Москву?
Смешно.
— А как же без него?
— Тоже верно.
Крестьянин, в