Отрывок из эссе «Личный фонд, или Отпуск на Канарских островах». Полностью эссе будет опубликовано в журнале «День и Ночь».
С чего это вдруг я решил писать о Брюханове? Да просто потому, что сравнительно недавно, года полтора назад, был на посвященном художнику вечере воспоминаний, который проходил прямо на его выставке, в музейном зале, где со стен смотрели на нас его прекрасные полотна.
О Брюханове я узнал впервые в Казани. В 1962 году, закончив школу, уехал туда учиться в университете. Читал я тогда много, зверски много. Научная университетская библиотека, второй читальный зал, ее генеральный каталог и справочно-библиографический отдел — пожалуй, главное из того, что было тогда в моей жизни. Я выжал из этого все, что было можно, и, пожалуй, данный пункт собственной биографии — единственный, в котором мне не в чем самого себя упрекнуть: правильно читать и пользоваться библиотекой научился именно в студенческие годы.
При этом оговорюсь, что неким сухарем и книжным червем представлять меня не стоит. Я был не дурак выпить, ходил с друзьями на погрузку-выгрузку, бывал в казанских театрах и на концертах, «на полном серьезе» с первого же курса ухаживал за своей будущей женой, которая училась со мной в одной группе. Мы с ней не пропускали ни факультетских вечеров, ни просто субботних танцулек в нашем общежитии. Кроме того, я довольно активно печатался в газете «Комсомолец Татарии», уже пописывал кое-что и «для души»… Но со скучных лекций сбегал чаще всего не куда-нибудь, а все в тот же тесный читальный зал №2, находившийся на втором этаже старинного, расположенного в университетском дворе библиотечного корпуса, построенного еще самим Лобачевским во время, когда ректором Казанского университета был он.
На дворе стояли веселые хрущевские времена. В студенческих столовых Казани хлеб был бесплатным, стала большой, двухтетрадной «Литературная газета», а все «толстые» журналы продавали в киосках «Союзпечати», шла вечная интеллигентская охота за хорошими книгами. Я ходил зимой в осеннем пальто (после Омска погода в Казани казалась мне помягче), книги покупал редко, но в воскресный день всегда находил пятак на газету «Правда». Именно ЦО (центральный орган) родной партии был, выражаясь ее же языком, моим «компасом в книжном море»: по воскресеньям выходила полоса «Литература и искусство», и я, прочитав ее, шел на другой день все в тот же второй читальный зал и заказывал все, что в этой самой полосе ругали ее записные литкритики. Попадание было всегда в «яблочко»: хлеб свой эти наемные убийцы ели не даром, нюх у них был чуткий — стойка делалась обязательно на что-то свежее, интересное, необычное и — как правило — талантливое. Так что именно «Правде» (иногда с этой же целью — получить подобную «кривую» ориентацию — я заглядывал еще и в «Советскую культуру») обязан я нужным направлениям в чтении, самообразовании — самообразовании литературном, а в конечном итоге — и политическом. Думаю, что так же поступали тогда сотни и тысячи других молодых людей во всем нашем огромном СССР. Спасибо тебе, «Правда», — «любимая газета миллионов» (кажется, именно так рекламировали ЦО в период подписных кампаний)!
(В скобках замечу, что был еще один источник, но уже не искаженный, не такой, как «Правда», которую следовало понимать «с точностью до наоборот», а вполне прямой и самодостаточный — мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», именно в мои студенческие времена с продолжением печатавшиеся в «Новом мире». Номера журналов, зажимаемые Главлитом (т.е. цензурой), обычно задерживались, порой надолго, на несколько месяцев, сам текст, как мы теперь уже знаем, подвергался жестокой кастрации. Но тем не менее — получив очередную книжку «Нового мира», я начинал читать ее именно с Эренбурга, а читая, клал рядом лист бумаги и выписывал на него фамилии совершенно незнакомых, не встречающихся в читаемых нам университетских лекциях писателей, художников, философов — и тут же шел искать эти фамилии в каталожных ящиках нашей замечательной библиотеки. И опять же уверен: точно так же делали тогда многие тысячи других советских читателей. Я же плюс ко всему еще изобрел себе тему курсовой работы, связанную с историей оформления (оформления!) отечественной периодической печати советского периода и по этому поводу выправил разрешение этой самой периодической печатью пользоваться. И это в то время, когда студентам журналы и газеты, выходившие с 1918 по 1958 год, не выдавались. И директор библиотеки отношение мое подмахнул! Хоть, конечно же, знал, что я там мог вычитать. Многое из журналов этого периода начало перепечатываться только во времена перестройки, а кое-что перепечатывается и сейчас).
Так вот, о своем земляке Брюханове я узнал именно в Казани. Мой дружок — учившийся в нашей же группе Витька Лукашов, такой же запойный книгочей и воскресный ходок за центральными газетами, как и я, со словами «Смотри, что там у вас творится», сунул мне под нос «Совкультуру», где была напечатана неподписанная (но довольно для неподписанной большая) статейка про омских художников, про какую-то их скандальную выставку, вызвавшую якобы возмущение омских зрителей тем, что произведения, на ней показывающиеся, искажают образы советских людей — наших славных современников. Фамилия Брюханова упоминалась неоднократно, причем каждый раз в ругательном контексте. Подписи под статейкой, как я уже сказал, не было, значилось лишь: «Омск». Пахло от всего этого нехорошо.
Но я вряд ли запомнил бы эту заметку, не попадись она мне на глаза еще раз. Причем, произошло это лет через десять и не где-нибудь, а. ..в мастерской самого Брюханова, и показал мне ее не кто-нибудь, а сам Коля. Но сперва об одном разговоре, который произошел после того, как в самом начале 1969 года меня, литсотрудника «Омской правды», перевели работать из отдела информации в отдел культуры, в результате чего я стал чаще бывать на различных художественных выставках и чаще писать о них. Что, оказывается, тотчас же было, кем надо, замечено.
Лет тридцать уже прошло, а вспоминать об этом разговоре до сих пор неприятно. Разговаривали со мной два корифея местной художественной жизни. Оба уже отправились в мир иной, поэтому обойдемся без фамилий. Впрочем, не в фамилиях и дело, а в самой атмосфере лет, в самой обстановке…
Убей, не помню, для чего я пришел в Дом художника в тот раз. Должно быть, и скорее всего, — на очередной вернисаж. Видимо, ходил с блокнотом возле картин, задавал вопросы. И как-то незаметно обнаружил, что со мной знакомятся, говорят, что, мол, читают мои публикации, спрашивают, почему никогда не захожу в мастерскую? И тут же приглашают и ведут из зала куда-то наверх. И вот я уже в мастерской одного из вышеуказанных корифеев (а второй — рядом), и уже чаек кипит, и кое-что покрепче появляется. И без особых подходов, мягко, но вполне четко меня начинают «ориентировать»: про кого не надо писать, про кого надо — это, как бы само собой вытекает из создавшейся ситуации: конечно же, писать надо про хозяина мастерской, про его коллегу, в чью мастерскую мы вскоре переместились. («Вы почаще, почаще приходите, — мы вас со всеми познакомим».) Но главное не это, главное — чтоб я усек и запомнил, про кого писать не надо. Не надо про Брюханова. Не надо про Третьякова. Про Кукуйцева. Про… И куда, помню, подевались у моих собеседников и академическая мягкость, и внешняя мудрость, и неторопливая вежливая манера в разговоре — все, что так приличествовало их сединам и положению. Все сдуло той злобой, с какой произносились эти фамилии. «Это уже клиника, психобольница… Это деградация… Экспрессионизм… Хулиганство.. .Формализм …» Действовал на пожилых мастеров кисти и коньячок, я же мог тогда выпить (особенно — на халяву) хоть ведро. И, конечно, тут же сработала старая студенческая, воспитанная газетой «Правда» привычка — воспринимать такие оценки «с точностью до наоборот». Визит в мастерские маститых только подхлестнул мое желание побыстрее познакомиться с Брюхановым и Третьяковым.