В Омске жил Художник, но вот как он жил — не знает почти никто.
Наш сегодняшний рассказ — итог многочасовых бесед и воспоминаний самого близкого Алексею Николаевичу человека — Александры Ивановны, его жены, его друга, его коллеги.
Художник жил. Художник умер. Он никогда ничего ни у кого не просил. И этот рассказ — не попытка слепить идеальный образ еще одного кумира, сделать еще одну икону. Наоборот, это — попытка рассказать о судьбе человека. Попытка написать хотя бы приблизительный его портрет, который никогда не будет окончен…
НАЧАЛО
Алеша Либеров родился в Томске 28 апреля 1911 года. Отец его, Николай Дмитриевич, родом из Галича, Костромской губернии, окончил Казанскую духовную семинарию и Томский университет, прошел русско-японскую и первую мировую войны, а затем всю жизнь работал врачом (сначала в Томской губернии, а с двадцатых годов и до окончания жизни — в Омске, где стал доктором наук и профессором медицинского института). Его имя присвоено клинике пропедевтики внутренних болезней Омской медицинской академии. Мама, Антонина Ивановна, не работала, посвятив себя семье и воспитанию пятерых детей. Алеша в семье был третьим.
Способности к рисованию он проявил рано, родители это заметили, и уже с дошкольного возраста с мальчиком стала заниматься томская художница Галина Иннокентьевна. Позже Алеша поступил в художественную студию к Вадиму Мизерову, а после переезда в Омск учился и работал в студии «Союз-кино» известного тогда омского художника Виктора Уфимцева.
Советское кино стало первым увлечением Алексея Либерова. Оно затянуло настолько, что в 1931 году начинающий художник подал документы… во ВГИК (Всесоюзный государственный институт кинематографии), где учился вместе с такими будущими «мэтрами» кинодокументалистики, как Жук и Кармэн. Однако тяга к живописи оказалась сильнее. В 1933 году Алексей простился с кинематографистами и поступил в Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры Академии художеств СССР, который успешно окончил в 1939 году. После чего Родина сообщила, что ему пора в Красную Армию.
ВОЙНА
Сразу после призыва рядовой Либеров был направлен на советско-финскую, но как раз к его прибытию на линию Маннергейма основные боевые действия там закончились, и, в связи с событиями на полуострове Хасан, новобранцев кинули на Дальний Восток. Однако, пока западные войсковые подразделения колесили через всю страну, ситуация на Хасане успела нормализоваться, и два года службы под Благовещенском запомнились Алексею как мирные и спокойные. Служба не мешала рядовому Либерову в свободное время заниматься живописью и разводить гигантские японские пионы.
Когда грянула Великая Отечественная, его дивизия совершила еще один рывок — теперь уже на запад — и всего через двадцать дней размещалась для обороны Москвы.
Об этих днях Алексей Николаевич всегда вспоминал неохотно. Гвардейская 107-я мотострелковая дивизия комбрига Чанчибадзе выполняла специальные операции. Нужно было парализовать противника. Давали боевые задания. Гвардейцы строились, шли с проводниками через леса, обходили немцев с тыла; особенно страшны были минные поля…
Часто были под перекрестным обстрелом. В один из таких моментов ему пришлось бросить рисунки, которые он делал на поле боя. Потом он страшно горевал об этом.
В самом начале войны Алексею Либерову присвоили звание сержанта, его первая медаль «За боевые заслуги», полученная в тех боях, имеет всего лишь пятизначный номер. Потом были контузии, эвакогоспитали в Кинешме, Иванове, Омске.
В Омске Алексей Николаевич долечивался и одновременно продолжал служить в гарнизонном Доме офицеров. В 1944 году он устроил свою первую выставку фронтовых рисунков, ездил с ней по госпиталям. В Омске встретил День Победы.
Из состава 107-й гвардейской мотострелковой дивизии к 2000 году в живых, вместе с Алексеем Николаевичем, оставалось три человека.
ЗНАКОМСТВО
Он меня первый раз увидел, когда меня за ручку привели учительница моя (я десятый класс заканчивала) и мать моей подруги к нему в студию. В школе я рисовала. Там был хороший учитель — чех Степан Августович Пуйша. Он однажды застал меня за рисованием портрета Сталина для стенгазеты. Раскрашивать было нечем: девчонки спрятали краски — быть может, пошутили. А рисовать мне надо было срочно, потому что мы тогда учились в третью смену — война была, мы ходили в школу к семи часам вечера. И вот 12 часов ночи, а я сижу плачу, что у меня краски украли, мне нечем Сталина раскрашивать. По счастью, у меня нашлись цветные карандаши, и я взяла каждый карандашик, наточила кучки красок и стала работать пальчиками. Я сидела и работала, вытирая слезы. Когда подошел Пуйша, он посмотрел и рассмеялся: так мордочка была замазана. Но портрет получился живописный, похожий — Сталина я рисовала всегда хорошо. И по рекомендации Пуйши меня привели в студию к Либерову.
Как воспринял мои работы Алексей Николаевич, я не знаю (наверное, не с восторгом, потому что он мне все время что-то поправлял — мне не нравилось!). Но мне он нравился как художник — когда он рисовал. Потом я уехала в Ленинград, поступила в университет и училась там.
В 1949 году мы встретились снова. Я работала в музее, водила экскурсии, читала лекции, часто в музыкальном сопровождении. Моим «аккомпаниатором» был Вацлав Дворжецкий. Он показывал какие-то скетчи, оттанцовывал в армейских сапогах — почти все было на тему войны в то время… И тогда, как рассказывал потом Алексей Николаевич, он увидел меня по-новому. И решил, что это его судьба. Он очень зачастил в музей, старался проводить меня домой. Но я бы не сказала, чтобы он как-то активно ухаживал. У нас было очень много общих тем: искусство, Ленинград — он сам себя считал ленинградцем… Вот и все знакомство.
Он очень стеснялся попросить моей руки (это было на набережной). Он снял шляпу и, держа ее перед собой, предложил мне руку и сердце (я уж не буду передавать все то, что он говорил, — он хорошо сказал). И попросил меня, чтобы я ответила ему потом. Он очень боялся ответа. Я ему не отвечала долго. А он тем временем пошел познакомиться с моими родителями. Родителям он очень понравился — просто не знаю, чем он их обворожил. Свадьбы как таковой у нас не было: посидели у мамы с папой — это и все. Но у нас было свадебное путешествие. Мы отправились в Ригу — Рига тогда нам показалась полностью зарубежным городом. Потом были будни.
ХОББИ
Увлечений у Либерова всегда было много, но на всю жизнь сохранилась тяга к собакам и транспорту.
Увлечение собаками у Алексея Николаевича началось еще до войны — у его родителей собаки жили почти постоянно. Позже, в пятидесятых годах, когда Никита (сын, ныне — художник-график, член Союза художников Москвы) был еще маленький, он, как и все нормальные дети, стал требовать себе собаку. Стали думать. Я была против, но Алеша собаку захотел, позвонил в охотсоюз узнать, какие собаки есть, и ему принесли собаку в подарок, прямо в мастерскую. Это был белый щенок борзой. И когда он занес его домой, это было нечто маленькое, ноги тонкие, шерстка короткая, хвост — как веревка и глазки плачут — пес не знал, куда он попал. Чтобы он почувствовал себя лучше, я встала на коленки в такую же позу, и мы понюхались носами. Это был наш первый борзой. Мы назвали его Гаскон. Через несколько лет его украли. Мы горевали-горевали, а потом завели себе опять борзых — Гаскона-2 и Диану. Она приносила нам щенят четыре раза, и, кстати, оказалось, что сибиряка Либерова в охотобществе Москвы знают не как художника, а как знаменитого заводчика. Алексею Николаевичу это очень льстило. И эти борзые были неразрывно связаны с охотой. Охотником был сам Алексей Николаевич. Он и нас с собой возил. Это бывало раз в году, осенью, когда уже холодно и стерня. Может быть и снежок. Вот в это время надо «выгонять». Раньше, до революции, помещики охотились, конечно, шире. В «большой охоте» были еще гончие, которые знают, как и куда гнать зверя. Они начинают лаять и гонят зайца, причем у них своя собачья мудрость, они работают сообща и гонят прямо на борзых. Борзые по лесу не бегают — нельзя, сломают ноги, — они бегут по стерне Борзая делает скачок до восьми метров, зайца убивает, кладет и стоит. Она его не будет терзать, а хорошая борзая не понесет добычу хозяину. Вот это мы освоили. Мой отец тоже любил борзых, он был из имения графов Трубецких, там борзые были в ходу. А наша Дианка оказалась очень породистой собакой, от ее щенков в Москве организовали клуб, сейчас называется «Императорский»…
На охоте все гнали добычу по-своему. Гаскон летел прямо за зайцем — как заяц петляет, так и он. А Диана — ничего подобного. Диана пойдет куда-то в сторону, мы кипим от возмущения — что, она не видит зайца, куда она пошла! — но она выходит прямо на добычу. Была самая ловчая и одаренная собака.
Алеше очень нравилось кататься на коньках. Ему прекрасно давался скоростной бег. А в 60 лет однажды он у меня исчез. Ну все, потерялся муж. И приходит весь в снегу. Был на катке, закатался…
Любил он и велосипед. На велосипеде ему ничто не стоило съездить в Чернолучье или Красноярку, а ведь на велосипеде кроме него были еще огромный художнический зонт, мольберт, этюдник.
Но мечтой его всегда была машина. И купили! Это было в 1957 году. Он выступил на выставке (к 40-летию Октябрьской революции) очень хорошо, и нам разрешили приобрести машину. «Победу», из потерпевших аварию в таксомоторном парке. Он пришел домой и еще больше загоревал: за нее надо было платить две тысячи рублей. Мы не думали, что мы сможем ее купить, но нам помог очень хороший человек (люди хорошие всегда на земле есть) — наш сосед, профессор Кондратьев. Они к нам как-то раз пришли с женой и просто сказали, что занимают нам эти деньги бессрочно. Мы потом вытянулись в струнку и за два года, конечно, отработали эти деньги.
И вот благодаря этой машине Алексей Николаевич наконец получил возможность ездить, смотреть, останавливаться там, где нужно, — это уже не мельком из окна поезда, это уже не пешком и не на велосипеде. Он объездил все до Москвы включительно. На этой машине чиненной-перечиненной он проездил почти до самой смерти.
ПАРТИЯ
Алексей Николаевич вступил в Компартию в Доме офицеров. Это было в 1944 году, и я думаю, что всю жизнь он был хорошим членом своей партии, честным. У него была идея, у него была вера. Правда, он очень любил и анекдоты про КПСС.
В партийном плане он был дисциплинированный человек. Он не получал ни выговоров, ни взысканий. Алексей Николаевич перестал платить партийные взносы, когда был в Москве: он тогда долго болел, в 1990 году. Спустя некоторое время, когда все стали сдавать и бросать билеты, Алексей Николаевич свой билет не бросил — сказал, пусть останется для истории. Он так и лежит
АКАДЕМИК
Алексей Николаевич — академик Петровской академии наук и искусств, а вот Российской академии художеств только член-корреспондент. Он не стал академиком Российской академии по очень несчастному случаю -вступил тогда в права Горбачев.
Горбачев считал тогда себя молодым и перспективным, он не чаял такой судьбы. И Михаил Сергеевич дал распоряжение: в академики не избирать старше 70 лет. А Алексей Николаевич уже был выдвинут в действительные члены Институтом теории искусства Академии художеств СССР. И уже на выборах в академии зачитали горбачевский указ, и Либеров не голосовался. Прошло несколько лет, и указ отменили. После этого, уже в 90-х, Красноярское отделение Академии художеств во главе с академиком Головницким начало готовить дела на повторное выдвижение Алексея Николаевича. Но Головницкий неожиданно умер. А теперь не стало и Алексея Николаевича.
ЖИЗНЬ
Он умер бедным человеком. Алексей Николаевич попал по неотложке в больницу, где и умер. Мы благодарны всем врачам, всем сотрудникам больницы за помощь, за внимание, но у них свои возможности — не те какие, наверное, можно было бы нам найти, зная, что все так серьезно. В общем, сложный вопрос… Его считают богатым. Сейчас, когда я хожу на кладбище, проходят люди, останавливаются, говорят: а я знаю этого человека — это художник, который очень много сделал; другие говорят-о, это такой богатый человек; третьи говорят: вся жизнь его была сплошными праздниками- это все время цветы, цветы и похвалы. Ну, отрицать этого нельзя. Это действительно так. По телевидению мы видели и цветы, и похвалы, и богатство его картин. Но когда коснешься проблемы, как он жил…
Алексей Николаевич хорошо получал, конечно, когда покупались картины. Но для меня было святым от продажи картин ничего себе не покупать. И не покупали ничего – все уходило на творчество. Пастель, которой он писал, ведь это ля-франковскаяя пастель, ее покупали еще в советские времена за доллары. Он покупал хорошую бумагу – торшон, энгровскую бумагу. Он писал на хорошей бумаге. Необходимы были материалы для грунтов, для закрепления…»
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В Омске жил Художник. Его наследие – это сотни картин и эскизов.
В Омске жил Художник. После него осталась память. После него остались мы.
Интервью с А.И. Либеровой-Долгих.