Половина из них домой не вернулась. Война трагедией вошла в каждый дом, в каждую семью. Кому-то последние слова могут показаться дежурными, слишком привычными. Только не надо забывать, что от частого повторения правда не тускнеет и в данном случае не становится менее страшной.
В нашем роду на фронт из Знаменского района ушло двенадцать человек, а вернулось двое. Пятеро из десяти невернувшихся — без вести пропавшие. Среди них мой дед. Вы знаете, что значит быть внуком без вести пропавшего? Ты не имеешь даже права упомянуть о своем воевавшем деде. А вдруг он не погиб смертью храбрых, а, малодушно подняв руки, трусливо сдался в плен?
Однажды объявился очевидиц смерти деда — дядя Леша Опупов из Кондрашино того же Знаменского района. Они с дедом шли рядом в ту, последнюю для деда атаку. Известие о смерти деда, вдумайтесь в последующие слова, стало радостью для меня и счастьем. У меня нет больше сомнений, я на самом деле внук фронтовика, честно павшего в бою. Хотя порой гложет мысль: «А вдруг дядя Леша, сейчас уже тоже покойный, пожалел отца, меня, бабушку и соврал? Но это же не наша вина».
Еще один из без вести пропавших Гоношиловых был найден поисковиками. Меня поразило, что фамилия, произнесенная для примера о работе поисковиков по российскому радио, стала причиной десятка звонков ко мне. Звонили Гоношиловы, которых я раньше НС 1нал и теперь уже снова забыл, хотя обменялись телефонами. Повезло моим четвероюродным братьям Виктору и НИКОЛАЮ Простые мужики со всеми свойственными русским недостатками, с характерами, далекие от представлений об идеалах, на дух не переносящие патриотической патетики, да и не понимающие ее, часто нуждающиеся в деньгах, собрались и съездили на могилу деда. Подозреваю, что они крепко там выпили, а может быть, и набузили. Но выпивка и буза — это вторично. Главное -они съездили на могилу деда. Деда, которого никогда не видели.
А их и мой дед, двоюродные братья, в конце лета сорок первого ушли в один и тот же день на войну. Их отец дядя Миша и мой отец Василий провожали мужиков три километра от деревни, до Волны. Волна — это пригорок, условная граница между владениями наших Тузаклов и соседней Липовки. Так было принято провожать до Волны. И тут пацаны разревелись. И напоследок с причитаниями спрашивали не о высоком, а о низком, но понятном мальчишкам далекой поры: «Папка, а чем зимой топиться будем? Папка, а кто дрова из леса привезет?» Отец, часто вспоминавший эту сцену, сам под старость недоумевал: «И чего мы тогда в дрова уперлись?» Он тоже с годами забыл о том, о чем помнил в свои одиннадцать лет, оставшийся старшим мужиком в семье, что толстые лесины ему не осилить ни пилой двуручной, ни топором и уж тем более не погрузить на конные сани.
Топите заборами и амбарами. Разбирайте, не жалейте, — вперебой, с грустной полушуткой советовали отцы. — Весной вернемся, поставим новые.
Не вернулись, и даже похоронок их семьи не дождались, а в крепкой деревне, где по амбару, а то и паре стояло на каждой усадьбе, после войны остался всего один.
Идут годы, и сегодня уже мы, 45-55-летние мужики, те, кто вырос без дедов, кто не забыл грустных взглядов бабушки на более счастливую подругу, идущую под руку с мужем, звенящим медалями на груди, перенимаем эстафету хранителей памяти о той войне. Может быть, эстафету последних хранителей. Если, конечно, не сумеем передать ее своим сыновьям и внукам.
У каждого поколения свой долг перед историей. У нас — вот этот.