— Яма хорошая.
Только
на дно
набежала лужина…
— Товарищ майор,
но ведь это
не наша вина —
апрелева!..
— Ну, хорошо…
Давайте ужинать,
да надо
людей расстреливать…
АВТОПОРТРЕТ
Коварный, вздорный, непослушный,
один, как ёлочка в бору…
И нет опасности насущной,
что я от скромности умру.
За кем-то смерть летит в конверте,
за кем-то долг бежит босой…
За мной гоняется бессмертье
с тупой заржавленной косой.
Я винный след в тайге оставлю,
закуской белок подкормлю.
Я пьянством родину прославлю,
свою Россию-во-хмелю
Я сам с собой устрою встречу,
надев на голову ведро…
По соловью шарахну речью,
И цаплю цапну за бедро…
Пусть ваш Пегас стыдливо прячет
свой голубой невинный глаз…
С тоскливым плачем жеребячьим
кобылу любит мой Пегас!
Пройдут в народе чудо-слыхи,
что я таков, а не таков…
Мои уродливые стихи
нужнее правильных стихов.
***
Вблизи Олимпа есть местечко,
в версте от лежбища богов…
Стоит избушка возле речки
в сиянье песен и стихов.
Творцы торжественных хоралов
скучают в собственных лучах…
Там не певцы, а подпевалы
живут на божеских харчах.
Тепло в лирической избушке,
и в ней поэтов — будто блох:
второй Эзоп, воскресший Пушкин,
гальванизированный Блок…
Таланта нет — заменит пыл,
а пылу нет — подбавишь лести…
И я там был, мёд-пиво пил
и назывался «Пушкин-200».
АУТОДАФЕ НАЗАРЕТСКОЙ МАРУСИ
Палач был горбат и воинственно пьян,
за бранным словечком не лазил в карман.
Он «брил» на лету подмастерьев своих,
Пилату сказал: «Ну, давай на троих!»
Исполнил частушку для римских кобыл,
хорошим словечком толпу оскорбил.
А слов нехороших в истории нет, —
вам скажет любой маломальский
поэт.
«Квартира», «машина»,
«японский халат»,
«Голгофа», «Иуда»,
«Христос» и «Пилат».
А слово «Мария» — совсем красота!).