В воскресенье 19 декабря 1999 года у меня в Москве раздался междугородный телефонный звонок. Междугородние звонки отличаются от местных — они пугающе частые. Всегда трезвонят, как с пожара. Незнакомый мне человек, назвавшийся Иваном Ивановичем, звонил из Сергиева Пасада, точнее — из Семенкова.
Сразу мысль: почему Иван Иванович, а не Чашечников? Вот уже несколько лет подмосковное село Семенково живет в моем сознании слитно с Чашечниковым. Как Шахматово с Блоком, Мураново с Тютчевым, Алепино с Солоухиным.
Ровно неделей раньше Леонид сам звонил мне оттуда, сказал, что дней на десять ложится в больницу, договорились, что я позвоню ему после вторника. Но вот вклинился этот воскресный звонок, известивший, что… надо ехать на похороны. Леонид умер ночью на пятницу в участковой больнице. Сердце разорвалось во сне. Смерть оказалась легче жизни, в которой он маялся и слишком долго был одинок — под конец остался в своей маленькой квартирке вдвоем с котом Шуркой. Не торопитесь с вопросом » почему?» — он сам мучился этим вопросом и тремя инфарктами с перерывами в несколько лет заплатил за все, что выпало ему по судьбе.
А был ли я счастливым? Нет и да.
Я был любимым лучшими из женщин,
Но Господом с поэзией повенчан,
Остался одиноким навсегда.
Он родился в Седельниковском районе. В Таре окончил культпросветучилище и заведовал сельским клубом в Васисе. Первые стихи опубликовал в тарской газете «Ленинский путь». В Омске работал на заводе имени Баранова. Омичам оставил нестареющую песню: «Я люблю этот город, мой город зеленый у могучей реки Иртыша». Автор десяти изданных в разные годы книг. Как профессиональный поэт расправил крылья над Нижней Волгой, в Астрахани. И вот закончил жизненный путь в Подмосковье…
Я смог добраться до Семенкова лишь за полтора часа до похорон. Посреди села нелепо торчат несколько панельных пятиэтажек, в одной из которых на третьем этаже и находилась последняя пристань поэта. Преодолеваю четыре лестничных марша со стоптанными ступенями. Обитая мореной рейкой дверь легко подалась, и с порога я увидел незнакомых людей. Какие-то мужчина и женщина были на кухне, еще несколько человек смотрели на меня из комнаты. Наверное, я их удивлял ищущим взглядом, остановившемся, наконец, на двух простеньких венках, прислоненных к книжному шкафу. Женщина на кухне спросила: » Вы кто?» Этого вопроса я не выдержал, разрыдался. Люди не могли меня знать, они были из этой, сегодняшней жизни моего старого друга, в которую я вторгался сравнительно редко, причем по телефону чаще, чем наездами. Они зовут его непривычно для моего уха — Леонидом Николаевичем. А для меня он сорок с лишним лет оставался Лешкой ( так его в Таре звали все в нашей редакции, где мы вместе трудились «литрабами» еще в 56-57 годах: не Ленька, а Лешка!).Это были Сергиево-Посадские литераторы, которых он успел объединить в какую-никакую организацию, некоторым дал рекомендации в Союз писателей России. Словом, знать меня в лицо они не могли. А вот кот Шурка по-родственному потерся о мою ногу…
Похороны на чужбине — это в жутковатой яви как возмездие нам за то, что мы, гоняясь за журавлями в небе, покидаем свою родину. Леша в стихах воспел эту печаль:
Да, я люблю, пронзительно люблю
Угрюмый лес и пасмурное поле,
Да, я скорблю — который год скорблю
О родине моей, о вольной воле.
Завидно мне, что деды и дядья —
И на погосте посреди знакомых.
От матери частенько слышал я:
«Здесь хорошо, а помирать бы дома…»