ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
… И скрипка нежности полна…
14-летним школьником ветры эвакуации занесли меня в Омск, где уже обосновался (на 10-линии) завод им. Баранова из моего родного города. Завод до войны был известен не только производственной деятельностью, но и традициями культурной жизни, заметной на всей Украине.
А в 42-м, сразу после окончания седьмого класса, я пошел работать на «свой» завод – слесарем (конечно, учеником для начала).
Параллельно разворачивал свою деятельность и клуб, а при клубе – духовой и эстрадный оркестры. Конечно, руководитель и немало талантливых музыкантов-любителей, рабочих и инженеров завода, были в армии, на фронте. Директор клуба, зная, что у меня за плечами музыкальная школа по классу скрипки, предложил и мне принять участие в джаз-оркестре. Представляете, я — 15-летний – в коллективе опытных и талантливых музыкантов изрядного возраста.
Когда оркестр перевели на профессиональную основу, в наш клуб потянулись и местные музыканты. Хорошо помню трубача Сергея Широкова, аккордеониста Михаила Городецкого, тромбониста Юрия Голяницкого. Затем пришел в клуб и Долгушин. И все эти взрослые-старшие очень тепло относились ко мне и даже в какой-то мере опекали меня. Это они начали убеждать меня, что на той скрипочке, которую мне «выдали» в клубе, играть серьезно нельзя, а тем более — выходить на сцену. И рассказали, что в городе есть мастер, который ремонтирует скрипки и даже изготавливает новые.
Очевидно, они же поговорили об этом и с директором клуба. Потому что он вызвал меня и сказал:
— Вот, Юра, мы даем тебе 300 рублей, и приобрети для клуба настоящий инструмент.
И вот я с деньгами в кармане, сам, без родителей и без кого-то из моих «опекунов» (это я к тому, как рано мы взрослели) иду по зимнему вечернему Омску по указанному мне адресу к Михаилу Федоровичу Шилову.
Михаил Федорович, вежливый, малоразговорчивый (рука не поворачивается написать «старичок», потому что он был значительно моложе меня – теперешнего) мужчина показал мне три инструмента. И взыграла во мне явная детскость: я выбрал скрипку, у которой головка была вырезана в виде головы Мефистофеля. Это произвело на меня неотразимое впечатление.
Но когда я на следующий день пришел на репетицию и раскрыл футляр… Какие слова говорили мне мои старшие друзья, я, конечно, не помню. Но смысл был один: «Детский сад». Т.е. понятно, что Мефистофель музыкальной репутации инструмента не спас.
И через пару дней я снова сам, с футляром под мышкой, шел к Михаилу Федоровичу повиниться в своей дурости. Без единого слова, без упрека он выложил передо мной другие два инструмента. И я выбрал ту, которая и является героиней моего рассказа.
Во всяком случае, на этой скрипке можно было играть, с ней можно было разговаривать и какие-никакие сольные пассажики изображать.
И еще я обратил внимание, что внутри скрипки, где обычно ставят свое имя мастера, написано:
Шилов
Михаил Федорович
1926 г. Омск
Вот это да! Мои учителя рассказывали, а иногда при случае и показывали, что и по Европе, и в России у мастеров средней руки даже считалось дурным тоном проставлять свое истинное имя, и потому они без зазрения совести писали имена и Амати, и Гварнери, и Страдивариуса… А тут – такая откровенность… Это было приятно. Но не более того.
Когда же к концу 1945 года стал вопрос о возвращении в Запорожье, директор клуба при прощании сказал:
— А скрипку эту мы тебе дарим….
Я был тронут вниманием, полон благодарности, и в скудном багаже ей свободно нашлось место.
Но к музыке я не вернулся. Стал школьным учителем. Лишь пару раз играл в самодеятельных коллективах. Но никто на мой инструмент не обратил особого внимания. Потому и я относился к нему достаточно спокойно. Лишь иногда с дочкой «исполнял» «Сурок», а потом внуку играл «По долинам и по взгорьям …» и т.п. мелочь.
Было дело — переехали в Одессу.
А когда в 1991-м стал вопрос о переезде совсем далеко, за океан, решено было скрипку не брать (за ненадобностью). И бросать было негоже. Но на каких условиях сдать ее в комиссионный, никто толком подсказать не мог. 25 рэ? 100? 200 рэ? А дальше я и не загадывал.
И я осмелился обратиться к знакомому скрипачу, концертмейстеру Оперного театра Давиду Зайчику.
— Приходи. Посмотрим.
Пришел. Показал. Особо не волновался. Лишь чувствовал некоторую неловкость, что потревожил человека такой малостью.
А он повертел скрипку в руках, обсмотрел, прикоснулся смычком раз, другой и…:
— Ты знаешь, Светочка, — обратился он к жене, — я думаю, этот инструмент подойдет мне. Конечно, дужку нужно передвинуть, быть может, подставку подправить и, главное, — разыграть. Оставь ее мне.
Через два месяца (а до отъезда оставалось меньше двух недель) раздался звонок:
— Все. Можно послушать. Послезавтра в театре идет «Лебединое озеро». Там два скрипичных соло. Я буду играть на твоем инструменте.
На «послезавтра» я, конечно, отбросил все дела и поехал в Оперу.
Известно, что Одесский театр оперы и балета — один из лучших в мире (даже Венская опера по многим параметрам уступает ей). Акустика – совершенная. Все нарядно, парадно.
Идет спектакль. И вот вступает скрипка. Звук одной единственной скрипки наполняет зал; красивый, сочный, сильный звук проникает во все уголки партера и лож. Впечатление, что зрители, затаив дыхание, внимали только игре солиста.
В одном из лучших залов мира, для полутора тысяч искушенных меломанов, в присутствии высочайших профессионалов в оркестре и на сцене звучала скрипка, сработанная еще в 1926 году безвестным омским мастером Михаилом Федоровичем Шиловым.
P.S. Честь и хвала и моему приятелю Давиду, который непостижимым чутьем за считанные минуты уловил истинную душу этой скрипки. А потом и сам перевез ее сюда, в Америку, в Филадельфию.